ОН БЫЛ ЕЩЕ ЖИВОЙ

Прошло более полувека, а я как сейчас вижу его лицо, помню выражение глаз. Было это дождливой осенью сорок второго под Ржевом. Сначала я подумал, что он мертвый. Лежал он на спине неподвижно, раскинув руки. Там вообще никого не должно было остаться в живых. Мины ложились так плотно, что черные круги от них сплошь перекрывали друг друга. Не было там живого места.

Думали на рассвете пробраться на бугорок незамеченными, чтобы занять его, да не получилось. Не помогли ни дожди, ни серая дымка. А бугорок-то важный. С него хорошо просматриваются немецкие позиции. Он несколько раз переходил из рук в руки и теперь вот на "ничейной" земле. Позади "роща смерти", где полегла наша пехота, развалины деревень Галахово и Полунино, а впереди Ржев. Точнее впереди вот этот бугорок. Сплошь и рядом - недельной давности немецкие и наши трупы, они уже вздулись и источали противный сладковатый запах разложения. А среди них тут и там - тела погибших совсем недавно. Кочковатый клочок земли, ощетинившийся густыми космами почерневшего травостоя, был самым низким местом под бугром, и каждый искал в нем спасение.

Командир полка собрал для атаки на бугор усиленный взвод из сорока человек: парикмахеры, сапожники, ординарцы - от молодых до сорокалетних. Им было вдвойне страшно попасть на передовую, страшно подняться под огнем в атаку.

- Ну что ж, - подбадривали они себя, - пришел и наш черед. Когда-

то надо! Сколько можно в тылу кантоваться...

Наблюдательный пункт находился на исходной позиции взвода. Когда вдоль вражеских траншей заискрились огнем десятки пулеметов, я открыл огонь из гаубиц. Но едва успел уничтожить несколько пулеметов, как две мины, одна за другой, рванули около окопа. Убило разведчика Крылова, тяжело ранило связиста Макуху, а меня так сильно стукнуло головой о бруствер, что я потерял сознание...

Через день, когда оклемался, командир батареи Чернявский приказал мне проникнуть на тот бугорок, чтобы разведать немецкую батарею, косившую своими минами нашу пехоту.

Как не извивался я ужом между кочек, как не прижимался к трупам, чтобы смешаться с ними, немцы все равно меня заметили. И началось... Пули проносились над головой, сшибая стебли трав, зло разворачивали землю, пронизывая тела убитых. Разрывы мин глушили, осколки осыпали все вокруг. Каждый удар в недвижимое тело отдавался болью в моем сердце. Пусть им, мертвым, теперь все равно и совсем не больно, но, прикрывая меня, они продолжали воевать. Я относился к ним, как к живым.

А немец бесился. Я вжался в землю и с полчаса лежал неподвижно. Огонь постепенно стихал. Я поднял веки и тогда увидел его. Он лежал на спине, голова к голове со мной. Дождь хлестал по мертвому лицу, и вода тонкими струйками стекала с небритых щек. Мне захотелось прикрыть его от дождя. Потянул его же плащ-накидку и чуть не вскрикнул: глаза мертвеца приоткрылись, и он стал медленно водить ими вокруг. На заросшем лице не дрогнул ни один мускул, а из груди не вырвалось ни одного стона и даже вздоха. Но безучастный взгляд светился мыслью. Он был в сознании, но не владел своим телом и языком. Наверно, он часто впадал в небытие и за двое суток, проведенных здесь, среди мертвых, под непрерывным дождем и обстрелом, смирился со своей участью. Его не удивило и не обрадовало мое появление. И то, что он еще был живой, а особенно то, что он перестал считать себя живым, потрясло меня.

- Ты живой? - вырвалось у меня. - Сейчас я тебя вытащу отсюда.

Он молча продолжал смотреть на меня. Потом медленно прикрыл глаза, словно говоря: не надо меня успокаивать, я уже ничего не боюсь.

- Обязательно вытащу! - повторил я в запальчивости.

Но сначала мне надо было побывать на бугре. Охладев, мысленно прикинул, как на обратном пути прихвачу его. Хотя, конечно, надо бы тащить сразу, пока живой. Но представил себе, что скажет мне командир: ты что струсил, зачем я тебя посылал? Раненый - один, а батарея косит людей...

"Кроме меня, его никто не вытащит", - подумал я. Человек в летах, наверняка есть дети, ждут его, а он тут лежит... Огляделся, чтобы лучше запомнить место, пополз вперед. Под самым бугром немцы потеряли меня из виду и теперь уже стреляли неприцельно.

С бугорка были хорошо видны их позиции. До боли в глазах я вглядывался в дождливую мглу. И, наконец, заметил, как вдали, справа, ровным рядком выпрыгивают едва заметные голубые дымки и тут же исчезают.

Я быстро пополз назад к "своему" раненому. Видел мысленно, как кладу его на плащ-накидку и как отправлю в санбат. Там его полечат, он напишет домой... Сколько я ни елозил меж кочек - не нашел солдата. Вконец обессилев, мокрый, в грязи по шею, обескураженный неудачей, полежал, отдышался. Уже не пугали ни пули, ни мины. В горле - ком, в душе угрызение совести. Перед глазами обреченный, его взгляд, он молча умирает.

Огнем гаубиц мы уничтожили ту батарею. Обстрел прекратился. И я упросил командира роты, чтобы дал мне санитара, сползать ночью в лощину. Замирая при вспышках осветительных ракет, пережидая пулеметные очереди, мы пробирались между телами. Но раненого так и не нашли.

Прошло два дня. У немцев заработала другая батарея и командир снова послал меня в командировку на тот бугор.

Ползем со связистом Проценко, моим одногодком, за нами разматывается телефонный кабель. Вот знакомые кочки и трупы. Только трава много короче, чем прежде.

Спрятали катушку с кабелем в воронку и расползлись в разные стороны искать. Когда встретились, Проценко и говорит:

- Что вы, товарищ лейтенант, сколько дней прошло, разве можно выжить в таком аду? Ну, посмотрите, сколько их здесь...

 - А был бы это твой отец? Ну да, ты его не видел, он для тебя чужой, а для меня?

- Может, пехотинцы вынесли?

И тут я натыкаюсь на него. Лицо по-прежнему открыто, еще более белое, блестящее, а щетина еще более почернела.

- Я же говорил вам, товарищ лейтенант, что он мертвый.

Стал тормошить его за плечи, трогать лицо. Забывшись, поднялся над ним. Тут зло хлестнула пулеметная очередь. Проценко резко рванул мою голову вниз, прижав щекой к мокрому, холодному лицу солдата. Показалось, или в самом деле я уловил - дышит.

- Живой! Живой! - заорал я и стал растирать ему щеки. Солдат медленно открыл глаза...

- Ну еще немного, ну потерпи, теперь-то вытащим. Проценко, замахни кабель за его ногу, чтобы мимо на обратном пути не проползти! - приказал я.

Опять то же положение: сначала уничтожить батарею, а потом спасать солдата. Передал по телефону установки на открытие огня, сделал доворот, перешел на поражение. Черные клубы дыма заволокли балку с немецкими минометами. К небу летели какие-то ящики, потом взметнулся огонь. Но радости не было.

- Вызовите на НП фельдшера, несем раненого, - передал я.

Когда перекладывали его на плащ-накидку, он неожиданно застонал. Вдвоем быстро дотянули его до окопа, где нас ждал фельдшер. Как мы с Проценко ждали его слова!

- Да он же мертвый!

Чувство непоправимой беды и вины захлестнуло меня.

Только однажды пережил подобное - в детстве. Тогда, проснувшись ночью, я коснулся остывшего тела больной матери. Только что окликал ее, она отвечала. И вот - проспал...

И ТАКОЕ БЫВАЛО

- Снаряд разорвался в стволе орудия, - доложил я по телефону на НП командиру батареи.

- Ты с ума сошел, - рявкнул потрясенный комбат, - да ты знаешь, что будет со стволом?

- Уже было: ствол разлетелся по самый щит, - парировал я не менее запальчиво. Мне терять было нечего, я уже пережил случившееся и готов был ко всему.

Когда рассеялся дым от взрыва, и я подбежал к гаубице, передо мною предстало орудие без ствола, без того, что стреляет, это все равно, что увидеть человека без головы. Немыслимая потеря кинжалом поразила мое сердце. Но вдруг боль потери перекрыла страшная мысль: а что будет со мной? Жалость утраты сменилась страхом ответственности. Я остолбенел и неподвижными глазами уставился в пустое пространство, где обычно громоздился ствол. На месте многометровой, толщиной в обхват человека, стальной махины ничего не было. Из шокового состояния меня вывели солдаты орудийного расчета. Они окружили меня и радостно кричали: "Мы все живы, товарищ лейтенант!" Я очнулся. Радость за людей перекрыла горечь утраты и страх за свою судьбу. Но было немного стыдно: сначала о пушке и о себе подумал, а уж потом о людях вспомнил. Но разве моя вина в том, что нас так воспитали: сам погибай, людей теряй, но прежде пушку спасай.

- Да как же вы уцелели, хлопцы? - откликнулся я, - в метре от вас не просто трехпудовый поросенок - снаряд разорвался, а вдребезги разлетелась тонна стали. Это же целый короб осколков! Про себя я подумал: вместе вами и мне повезло, без людских потерь обошлось. Может и не расстреляют, а только в штрафной отправят.

- Сколько убитых и раненых? - понизив голос, спросил комбат.

- Ни одного, все целы и невредимы.

- Не может быть, - удивился Чернявский. А про себя, наверное, подумал: "Рехнулся молодой лейтенант". - Пойди еще раз по головам посчитай!

Снова иду к третьему орудию, его окоп в ста метрах от моего. Лично ощупываю каждого из шестерых солдат расчета. Ни у одного нет ни единой царапины, и никто не контужен. У ящичного Бирюкова крупный осколок выхватил из-под зада вещмешок, солдат же только опрокинулся на спину.

- Нас спас орудийный щит, пирамиду с карабинами на краю окопа разнесло в щепки, - а нас не тронуло, - пояснили солдаты.

Возвращаюсь к телефону, докладываю: все целы.

- Командиру полка будешь докладывать сам! - угрожающе кончил комбат.

 Это случилось под Ржевом в самый разгар августовских боев сорок второго. Батарея вела огонь на запрещение: мешала немецкой пехоте приготовиться к атаке. На площади четыре гектара то там, то тут через каждые десять секунд гремели мощные взрывы. Они как бы предупреждали немцев: не лезь, а то сыпанем пригоршнею, для нашей пехоты это была желанная и необходимая передышка. Каждое из четырех орудий должно было одно за другим сделать четыре выстрела. Когда пошли по второму кругу, что-то случилось с третьим орудием. Его выстрел прозвучал громче обычного, оно окуталось густым черным дымом, и от него ко мне за сто метров, вибрируя, прилетел изогнутый штык. Он зло профурчал мимо моего носа и воткнулся в землю в метре от меня.

- Третье стрелять не может! - прокричал командир орудия.

Мне некогда было разбираться, что случилось, и я продолжал называть орудия по порядку для производства следующих выстрелов. Только когда закончилась стрельба, я побежал к третьему орудию. В чем же была причина взрыва снаряда? Чехол со ствола был снят и аккуратно лежал свернутым у левого колеса орудия. Внутренняя поверхность ствола перед стрельбой была идеально чистой. Только что на огневой позиции побывал заместитель командира дивизии полковник Урюпин. Старый служака заглянул внутрь ствола и поразился его зеркальному блеску. Вьющиеся нарезы, как дивные кружева, заворожили взор полковника. Гость не сдержался, приложил ладони к щекам и изо всей силы гаркнул в гаубичный ствол: "Урюпин, так твою мать!" Мы весело рассмеялись, приняв восторг полковника за высшую похвалу.

Скорее всего, причина взрыва снаряда в стволе была в неисправности взрывателя, который сработал при первом же толчке. Потерю орудия переживали все огневики батареи. Люди как-то приуныли и тесно жались к своим орудиям. Даже гибель своих товарищей они переживали с меньшей болью, чем потерю орудия. Красавица гаубица являла собой незаменимый инструмент борьбы с фашистами. Солдаты в буквальном смысле слова носили ее на руках, вытаскивали из грязи, чистили и холили. Орудия для расчетов были как бы родным существом, они в какой-то мере олицетворяли им собою далеких жен и матерей.

К обеду на батарею на лошади прибыл лейтенант из особого отдела. Вместе с ним, также на конях, возвышались двое автоматчиков. При подъезде к батарее они громко разговаривали и весело смеялись. Поначалу я обрадовался, что расследовать происшествие будет не какой-нибудь брюзга-старик, а мой сверстник. Но когда гость, не поздоровавшись, небрежно козырнул и скороговоркой сообщил, что он лейтенант Копецкий, я насторожился.

- Где взорванная пушка? - строго спросил он, ни к кому не обращаясь. Его черные колючие глаза смотрели мимо меня, не оставляя никакой надежды на доверительный товарищеский разговор, как будто мы с ним не были вчерашними студентами, только он с юридического, а я с педагогического. На Копецком была новенькая, непомятая гимнастерка, хрустящий ремень с портупеей, а щеголеватые галифе наглажены так, что стрелки на сантиметр выпирали наружу. Узкие голенища хромовых сапог плотно облегали нежирные икры ног. И сопровождавшие его автоматчики, словно вынутые из конфетных оберток, отличались от моих огневиков, как новенькие гвозди от ржавых железок. По ним было видно, что они не таскают из болота тяжелые гаубицы и не налегают грудью на грязные колеса.

Первым делом лейтенант-особист разогнал расчет третьего орудия на тридцать метров в разные стороны от гаубицы и приказал каждому вырыть для себя окоп-колодезь. Это чтобы солдаты не общались между собой и чувствовали себя арестованными. Пока под присмотром автоматчиков огневики отрывали свои полевые "камеры", Копецкий повел меня в мой блиндаж и приступил к допросу. Я был старшим на батарее, а потому за все в ответе. "Покажите мне ваше оружие", - попросил вежливо особист. Я подал ему свой автомат, Копецкий молча положил его у своих ног. Потом как-то обыденно, тихо спросил: "А почему разорвался ствол у орудия"?

- Скорее всего, у снаряда был неисправен взрыватель и сработал преждевременно.

- А может, чехол со ствола не сняли или в стволе грязь накопилась? -ядовито спросил следователь. Он склонил голову набок и нарочито дурашливо приоткрыл рот.

- Орудие не мусорный ящик, чтобы в нем мусор скапливался, посмотрите другие гаубицы, как они ухожены. Это и полковник Урюпин может подтвердить. Он только что был у нас. Чехол до сих пор свернутым лежит у орудия.

- Это все и после можно сделать. А может, специально решили вывести из строя? - угрожающе посмотрел на меня особист. Ранее я никогда не имел дело с органами и не был под следствием, поэтому не представлял, что можно вот так откровенно шельмовать.

- Сегодня одно орудие, завтра другое, смотришь и выведена батарея из строя, - не обращая внимания на мое возмущение, продолжал лейтенант;

- Сколько человек убито и ранено при взрыве ствола?

- Никто не пострадал! - с гордостью заявил я.

- Как? Вы что, специально их спрятали, прежде, чем взорвать ствол? Значит, людей пожалели, что бы они не выдали вас. - Копецкий как бы между делом взялся за ремень и перевел кобуру с пистолетом из-за спины на живот.

- Ну, отвечай, лейтенант, с какой целью и по чьему приказу вывел орудие из строя? - уже резко потребовал особист. Такое обращение смутило и напугало меня. Дело принимало серьезный оборот.

- Кто ваши сообщники? Чтобы взорвать орудие, надо было бросить в ствол песочку.

- Да где же вы в болоте песочек найдете?

По требованию Копецкого в который раз уже повторяю как все случилось. Но особист требовал "признания".

- Снаряд и ствол разлетелись вдребезги, и ничем не докажете, что они были чистыми, а то, что люди не пострадали, только отягощает ваше положение. Признавайтесь чистосердечно, и это облегчит вашу участь. Подумайте над этим. А я пока расчеты допрошу, - лейтенант удалился, прихватив с собой мой автомат. В дверях блиндажа замаячил автоматчик.

Копецкий долго допрашивал других батарейцев, особенно тщательно солдат третьего расчета. Когда он вернулся ко мне в блиндаж, я ничего нового сказать ему не мог.

- Кое-что проясняется, - загадочно сказал он, садясь против меня, - признавайтесь и называйте сообщников.

- Я сказал вам все. Давайте отстреляем все оставшиеся снаряды, проверим, нет ли среди них порченных, - предложил я.

- Ты что, хочешь порвать все стволы? С моей помощью выполнить вражеское задание? - вскипел Копецкий.

- Отчего же они разорвутся, если взрыватели у всех снарядов исправны, по вашей версии, а орудия мы еще раз почистим под вашим присмотром.

- Будем судить тебя, лейтенант, за умышленное уничтожение оружия! Так что пойдешь со мной в "смерш".

Я знал, что из "смерша" не возвращаются, и мне стало страшно. Там не докажешь свою невиновность. Горько умирать предателем от своей пули, лучше бы немцы убили.

Следователь поднялся и направился к выходу. В этот момент меня осенила счастливая мысль: роковой выстрел третьего орудия был по счету вторым. Если бы гаубица была грязной, то она взорвалась бы при первом выстреле.

- Но это же был второй выстрел, - отрешенно кричу я особисту.

- А какое это имеет значение? - не оборачиваясь, сказал он.

- Нет, ты послушай, я докажу тебе, что ты неправ, лейтенант! – изо всех сил закричал я. Мой крик и обращение на "ты" возмутило следователя. Он вернулся, чтобы поставить меня на место. Сел и с насмешкой уставился на меня.

- Если бы ствол орудия был грязным или в чехле, то взорвался бы первый снаряд. Но у первого снаряда был исправный взрыватель, и выстрел был нормальным. Почему же взорвался второй снаряд, когда ствол был уже прочищен первым выстрелом, а чехол сорван напором воздуха? Да потому, что у него был неисправный взрыватель! - высказался я.

Копецкий задумался, потом лицо его просветлело, он улыбнулся и сказал:

- Счастливый ты, лейтенант. Мог же ящечный схватить первым

испорченный снаряд. Орудие от него взорвалось бы, а тебе - расстрел! А теперь твоя правда. Ты невиновен. Благодари судьбу.